Мой учитель по философии написал мне в аттестате, что я задаю много вопросов. Кто пояснит?

+

Интересно, как в языке и вообще в культуре находит отражение связь между сексуальностью и познавательными процессами.

В русском языке — "познать женщину".

В английском — "carnal knowledge".

Тантрический буддизм изображает зрительное восприятие как блаженный союз божества глаза с богиней зрительных феноменов. Будда Амитабха, который является персонификацией просветленной сущности страсти, — то есть изображает то светлое и изначально чистое, из чего рождается сексуальное влечение, — обладает, согласно традиции, всеразличающей мудростью, то есть способностью видеть феномены в мельчайших подробностях, со всеми их отличительными особенностями.

Познание здесь предстает не как холодный рациональный процесс, а как глубоко чувственный. Как тут не вспомнить, что для аутичных людей, например, их специнтересы часто служат основным источником ярких переживаний. (Радость познания? Или скорее экстаз познания?) И вытекающая отсюда идея: чтобы глубоко познать нечто, нужно любить это, и обратно — из глубокого знания и понимания рождается любовь к предмету познания.

В сюжете с изгнанием из рая фигурирует опять-таки познание. Невинность Адама и Евы — это невинность незнания. Обретя — в нарушение запрета — способность отличать должное от недолжного, они впервые начинают испытывать стыд и смущаются своей наготы. (И действительно, стыд — это чувство, которое мы испытываем, когда сознаем, что нарушили некоторые социальные правила, и он не возникает, если правила нам неведомы или не существуют.) В этот момент радость бытия перестает быть чистосердечной, за ней появляется задняя мысль: а правильно ли я поступаю, а можно ли так? Рай утрачивается в этой истории, строго говоря, не совершением дурных действий, а потерей доверия к себе, своему телу, своим чувствам и действиям. Сексуальность не появляется здесь в момент "познания добра и зла" (заповедь плодиться и размножаться была дана до грехопадения), но в этот момент она, как и все остальное, обретает потенциал нежелательности, становится чем-то, что может быть нечистым.

Если вернуться к метафоре пространства, где сознание — это небо или космос, а любое содержимое сознания подобно облакам, то чистота ума логично является здесь постоянной и безусловной. Небо не забор, здесь нет поверхности, на которой можно было бы начертать слово из трех букв, нечистоте не за что зацепиться, поэтому она в принципе не может быть свойством самого сознания. Поэтому, например, говорится, что состояние будды не может быть создано, нельзя усовершенствовать себя до состояния будды, можно только обнаружить чистоту ума как его изначальное свойство.

В конце - самое интересное.

Одновременно с этим небо может быть скрыто облаками (возможно, значительную часть времени). Когда в нашем сознании предстают объекты, мы не осознаем самого сознания — оно для нас, как воздух, невидимо, — а осознаем отраженные в нем объекты. И к этим объектам мы можем формировать какое-то отношение — желать эти объекты (желать их присвоить, желать продолжать воспринимать, желать слиться с ними и т.д.), либо испытывать к ним неприязнь (хотеть удалиться от них, уничтожить и т.д.). При этом мы обычно не замечаем, что объекты конструируются нашим сознанием в соответствии с нашими индивидуальными особенностями, знаниями и опытом, а искренне верим, что они существуют в реальности, независимо от нас, именно таким образом, как мы их видим.

Когда мы смотрим увлекательный фильм или играем в игру, наступает момент, когда мы как будто забываем о том, что происходящее — это просто игра света на плоском экране, и эмоционально реагируем так, как будто это реальные события, происходящие с реальными людьми. Но и в жизни, по сути, действует та же самая механика: чем более мы эмоционально включены в воспринимаемые объекты, тем больше мы доверяем своему восприятию, и тем легче нам, соответственно, впасть в заблуждение.

Омрачения ума — одно из ключевых понятий буддийской философии. Оно означает эмоциональные переживания, в которые мы вовлекаемся и теряем ясность видения. Традиционный набор омрачений — это страсть, ненависть и базовое неведение, которое понимается как вера в раздельность и независимость друг от друга субъекта и объекта. Например, если мы смотрим на лицо и видим его уродливым, базовое неведение подталкивает к идее, что уродство является объективным свойством этого лица, которое увидит любой наблюдатель, а не возникает "в глазах смотрящего".

Большое количество омрачений сравнивается с ситуацией, когда небо плотно затянуто тучами. Чистота ума продолжает существовать за ними, но она не может проявиться. Наоборот, любовь как желание блага другому и сострадание как желание видеть другого свободным от страданий — это то, что помогает ясному видению.

Такое понимание процессов восприятия, например, дает некоторый иммунитет к пропаганде: не вдаваясь в содержательную часть аргументации, можно просто обращать внимание, направлено ли сообщение на культивацию ненависти или сострадания, и отбрасывать все, что ведет к умножению омрачений, а не наоборот.

БОНУСОМ:

Что касается политики в отношении сексуального здоровья и нравственности населения, которую мы нынче имеем сомнительное удовольствие наблюдать, то она мало что животноводческая, так еще и неэффективно, контрпродуктивно животноводческая.

Вот случилась, например, вечеринка в неглиже. Из феноменов сексуальной активности, по поводу которых незамедлительно были написаны доносы, там были поцелуй между барышнями и хватание одним гражданином другого гражданина за паховую область. Примерно у каждого второго человека был подобный опыт в отрочестве: объект своего пола эмоционально более безопасен и исследование сексуальной сферы подростки часто начинают с со сверстников своего пола, а затем переключаются на противоположный. Девочки целуются с девочками, а мальчики мастурбируют в обществе других мальчиков или друг другу. Это само по себе вообще не показатель ориентации, а довольно обыкновенный элемент развития сексуальной сферы в онтогенезе.

Далее, поскольку тема секса все еще довольно табуированная, то самому обладателю такого опыта может быть неизвестно, насколько это распространено или нормативно. Особенно если это все происходило тайком и никогда потом ни с кем не обсуждалось.

К тревогам сексуальная сфера чувствительна чрезвычайно, потому что для эрекции нужна парасимпатическая нервная система, а в тревоге активизируется симпатическая, которая оказывает ровно противоположное действие. Тут очень тупая механика — хочешь индуцировать человеку эректильную дисфункцию, заставь его тревожиться на тему своей сексуальной сферы.

Таким образом, если мы обыкновенные феномены, которые есть в опыте у половины населения, маркируем как связанные с ЛГБТ, мы этой половине населения, особенно мужской части этой половины, создаем условия для сомнений в своей ориентации. А это вообще достаточно мощный страх, и, например, один из вариантов обсессий при обсессивно-компульсивном расстройстве — это навязчивая мысль "а вдруг я гей?" (у вполне гетеросексуального пациента). В свою очередь, больше тревоги — хуже качество интимной жизни.

Казалось бы, если конечная цель в том, чтобы население добросовестно плодилось и размножалось, то зачем заниматься такими диверсиями? А если переживать за душевное здоровье несовершеннолетних граждан, то зачем же умножать им количество ложных тревог на тему ориентации (с потенциально суицидальными последствиями)?

Ладно, еще оттуда от автора, чтобы обуздать ваш интерес полностью:

А что касается управления репродуктивным поведением женщин, то прогрессивный животновод должен был бы поинтересоваться достижениями науки в этой области, прежде чем запрещать все подряд. Как раз в этом году Клаудия Голдин получила Нобелевскую премию за исследования женской занятости, и она, например, показала, что ключевую роль в росте представленности женщин в профессиях, ранее считавшихся мужскими, и в откладывании семейных планов на более зрелый возраст играет не доступность услуг по прерыванию беременности, а доступность оральных контрацептивов. Если у женщины есть инструменты управления вероятностью зачатия, ей удобнее строить долгосрочные планы, связанные с профессиональным образованием и карьерой. То есть контрацептивы участвуют в том, как женщина строит свою жизненную стратегию, а доступность прерывания беременности скорее определяет вероятность успешной реализации этих планов (но не их формулировку).

Андрей Всеволодович Парибок, который с языка пали на русский перевел, кажется, больше, чем все остальные, вместе взятые, в преклонных годах стал очень много внимания уделять проблеме того, что иностранная терминология придает неорганичный, ненатуральный вид текстам на русском языке. В рамках борьбы за чистоту и аутентичность русского языка буддийских переводов Андрей Всеволодович пересмотрел свои более ранние работы, и омрачения (санск. клеша) у него теперь называются удручителями. Отличное, кстати, слово. Когда я работала в буддийском издательстве, и мы готовили к печати один из этих обновленных переводов, удручители у нас сделались локальным мемом. Произойдет какая-нибудь очередная дичь, можно развести руками и сказать: "Ну что ж поделаешь, это все удручители проклятые". Очень как-то примиряет с действительностью.

Но еще более мощная, я считаю, находка Андрея Всеволодовича, это то что термин авидья, который обыкновенно переводят как базовое или фундаментальное неведение (убеждение в реальном, независимом от наблюдателя существовании воспринимаемых феноменов), он предложил переводить на русский как дурь. С точки зрения буддийской философии, авидья вместе со страстью и ненавистью являются коренными омрачениями ума, и собирательно они трактуются как эмоциональные феномены. Но если авидью переводить как неведение, то неясно, что в ней эмоционального. Недостаток информированности — это скорее когнитивный феномен, чем аффективный. А вот если представить себе человека, которым овладела дурь, и он в ней упорствует, то да, можно, в принципе, поверить, что дурь — это такая эмоция.

Античная мысль занятным образом ассоциировала маскулинность со способностью к самообузданию, самовоспитанию и самодисциплине. Поэтому собственно и философия была преимущественно мужским занятием: идея была в том, что мужчина при помощи философии воспитывает самого себя, а затем передает обретенное понимание своей жене и воспитывает ее. (Аналогично в тантрическом буддизме: большинство трактатов по буддийским йогам адресованы практикующим мужчинам — с расчетом на то, что они изучат матчасть, а затем объяснят партнерше по практике все, что ей нужно.) Идея близких, даже любовных отношений между двумя мужчинами была для античности очень органична, поскольку предполагала возможность интеллектуальной близости, трудно достижимой с женой, от интеллектуальной жизни в значительной степени отлученной. Проблематизировались, во-первых, физические аспекты такой близости: секс с женой имеет общественную ценность и нужен для порядка, чтобы не убывало население, а секс с юношей явление сугубо гедонистическое и как таковой плохо вписывается в идеал мужественности, понимаемой как самообуздание и воздержание от каких-либо излишеств. Во-вторых, проблематизировалась феминность: если женственное в системе взглядов неразывно связано с невоздержанностью и недисциплинированностью, то феминность мужчины понималась как признак неспособности собой управлять, и именно поэтому была порицаема. Отсюда, соответственно, и два полярно противоположных подхода к однополым связям среди воинов: или пара любовников в строю — это очень хорошо, потому что они будут стремиться не опозориться друг перед другом и будут повышенно мотивированы спасать друг друга с риском для собственной жизни, или пара любовников в строю — это очень плохо, потому что по крайней мере один из них уподобится женщине и утратит мужские качества стойкости и дисциплины (таким образом, сделается сомнительной боевой единицей). Римская империя — как будто бы в противоположность Греции — взяла за основу второй подход, но и в самой Греции боевые подразделения из пар любовников (как, например, священный отряд из Фив) были скорее особой воинской субкультурой, чем общеупотребительной практикой. Консенсус о ценности межмужских связей в греческой культуре касался отношений, которые мы бы сейчас назвали квир-платоническими, а этический статус межмужского секса активно дискутировался.

Отголоски этих идей сейчас можно наблюдать в стереотипном представлении о гомосексуальных людях как сексуально невоздержанных. Оригинальная античная мысль заключалась скорее в том, что феминный мужчина невоздержан в принципе, в том числе в плотских удовольствиях, что унижает его как мужчину, поэтому любовь к другому мужчине прилична постольку, поскольку в ее рамках не происходит потакания страстям.

Современная эпидемиология ментальных расстройств дает нескольку иную картину гендерных различий в сдерживании себя: у женщин существенно более распространена аффективная симптоматика, а у мужчин поведенческие нарушения. То есть мужчины в большей степени подавляют эмоции, но менее сдержаны в действиях (в частности, имеют большую готовность к совершению физического насилия), а женщины в большей степени сдерживают себя в действиях, но расплачиваются за это депрессиями и тревогами. Таким образом, мужчины от женщин отличаются не столько количеством способности к самообузданию, сколько тем, какие формы оно принимает. Но интересно тут задуматься над тем, что идеальный образ мужчины как человека, вполне владеющего собой, мог иметь ценность как элемент профилактики насилия.

В американской армии во время Второй мировой войны применялся скрининг на психические расстройства, и гомосексуальное влечение — в продолжение античной традиции — входило в число феноменов, которые считались несовместимыми с военной службой, поскольку его трактовали как разлагающее дисциплину явление. Даже тогда не все психиатры были с этим согласны, но это ограничение на службу в армии оказалось весьма живучим и продолжало существовать еще много лет после того, как варианты сексуальной ориентации были депатологизированы и изъяты из классификаторов болезней. Окончательно оно покинуло американские вооруженные силы только в 2011 году.

Для американского сообщества исключение гомосексуальных и бисексуальных мужчин из числа военных имело долгосрочные негативные последствия: рост гомофобии, который произошел во время войны в ответ на усилия психиатров по обеспечению психической устойчивости армии, до сих пор не удается в полной мере скомпенсировать инклюзивными и правозащитными мерами, и уровень насилия в отношении этой социальной группы остается очень высоким.

В буддизме самообуздание не было гендерировано в такой степени, как в античной традиции. Женское рождение исторически понималось как менее благоприятное для духовной практики, чем мужское (в значительной степени по причинам социального характера), и Будда Шакьямуни нехотя учредил женское монашество, однако принципиально путь к освобождению для женщин был открыт, пусть и под контролем мужчин. Основная граница пролегла не между полами, а между мирянами и монахами.

По сравнению с античным представлением о дисциплине, буддийская дисциплина куда более радикальна. Не удовлетворяясь благочестивым поведением, она требует от практикующего также непрерывного контроля над своими мыслями и чувствами. Идеальный образ последователя будды, как он описан в палийских сутрах — это человек, который не испытает горя, даже столкнувшись со смертью собственного ребенка, поскольку твердо придерживается видения всех феноменов как иллюзорных.

В обычных условиях такая степень самоконтроля нереализуема даже в грубом приближении, но если создать особую среду, насколько возможно вычищенную от вызывающих эмоции ситуаций, то при некотором упорстве возможно достичь равновесного состояния ума, когда мысли в целом не беспокоят и чувства не мучат. Происходит, соответственно, разделение на монашескую общину, которая живет в специально организованных условиях и имеет хотя бы шансы на духовный плод (правда ценой примерно всех остальных радостей), и общину мирян, которые кормят монахов и надеются также пройти по этому пути... но когда-нибудь в следующей жизни. Конкретно в сексуальной сфере от монаха ожидается полное отсутствие какой-либо сексуальной активности, тогда как от мирянина — лишь минимальный набор приличий уровня "не изменять жене и не делать с ней того, что ей неприятно".

Конструктивная проблема такого подхода похожа на проблему создания вечного двигателя. У двигателя, как бы мы ни старались его изолировать, так или иначе происходит тепловая потеря энергии. А данная в ощущениях реальность, какой бы тщательно очищенной она ни была, так или иначе порождает некоторое количество аффективных реакций. (Можно, например, исключить контакт с женщинами, но в организме при этом остаются половые гормоны.) Если мы не даем переживаниям никакого санкционированного выхода, то они накапливаются и время от времени неконтролируемо прорываются. Отсюда — проблема сексуального насилия в мужских буддийских монастырях (и нервных расстройств — в женских).

+

Вулканцы во вселенной Стар Трека — это модель сообщества, где самообуздание образца южного буддизма не локализовано в монастырях, а натянуто на всю популяцию. Ни в одной из стран традиционного буддизма не был реализован такой охват населения самодисциплиной! Причем дело не только в необходимости специально организованной среды, а еще в том, что нейротипичное понимание правил, как мы ранее обсуждали, предполагает не столько систематическое соблюдение правил, сколько создание видимости их систематического соблюдения. Чтобы целая популяция добросовестно и планомерно укрощала в себе эмоциональную жизнь, эта популяция должна состоять преимущественно из аутичных субъектов: они, во-первых, склонны к бескомпромиссному соблюдению правил, а во-вторых, абстрагироваться от эмоций проще, когда эмоции и так-то не особо осознаются.

+

Теневая сторона вулканской культуры — как и любого гиперконтроля — это периодически происходящие взрывные выплески эмоций. За свое стоическое самообладание вулканцы расплачиваются наступающими раз в семь лет вспышками либидо, которые потенциально летальны, если в течение нескольких дней не наступает разрядки или через секс, или через насилие.

Итак, мы имеем две методические проблемы с радикальным самообузданием:

1) Это путь, доступный лишь для малой части сообщества (если мы не на Вулкане); всем остальным приходится довольствоваться надеждами на будущие жизни. То есть это не инклюзивно.

2) Даже та малая часть сообщества, которая хочет и может заниматься планомерным искоренением эмоциональной жизни, не достигает в этом полного успеха, а вспышки подавленных эмоций склонны принимать социально нежелательные формы.

Эти две проблемы пытается решать буддизм махаяны — большой колесницы. В этой традиции постулируется, что и мирянам также доступно просветление, то есть они могут заниматься практикой в своей естественной среде обитания и рассчитывать на какие-то значимые результаты от практики. Отсюда собственно и название "большая колесница" — на большой колеснице можно увезти больше народу, чем на малой.

Отношение к эмоциям в махаяне заметно более терпимое. Где малая колесница стремится вообще не допустить возникновения эмоциональных реакций, а если они все-таки возникли, то сразу их искоренить, большая колесница движется по пути сублимации. Например: если проходящая мимо женщина вызывает возбуждение, добросовестный монах хинаяны быстро сосредоточит внимание на том, что внутри у женщины кишечник, а в нем — каловые массы, от чего всякое желание обладать этой женщиной должно улетучиться.

Последователь махаяны, с другой стороны, может попытаться осознать эту женщину как свою маму из прошлой жизни (а по буддийским представлениям, за бесконечное время, прошедшее с безначальных времен, любое живое существо хотя бы раз, да приходилось нам родной мамой) и вырастить из влечения к ней как сексуальному объекту доброе и любящее отношение к ней же как к близкому родственнику. То есть тут у нас появляется представление о доброкачественных эмоциях (любви, сострадании), к которым можно сводить опасные эмоции, являющиеся омрачениями ума.

Большая колесница, например, отлично подошла бы Споку — его подавленная эмоциональная жизнь главным образом и состоит из того, что в махаяне поощряется: любви к матери, желания заботиться и защищать других, преданности, доходящей до готовности без колебаний пожертвовать собой ради другого.

Разница между доброкачественными и недоброкачественными эмоциями здесь определяется через точку фиксации: если в переживании эмоции мы фиксируемся на себе, своих желаниях, своих приоритетах и своей отдельности, то эта эмоция — омрачение ума. Если в переживании эмоции мы забываем о себе, растворяясь в другом или в объекте, то она помогает нам преодолеть базовое неведение — двойственность субъекта и объекта. Гнев, например, это эгоцентрическая эмоция (меня обидели), а благоговение — трансцендентная.

Ну вот, у нас появилась большая колесница, и теперь мы можем избавлять от душевных страданий большее количество людей. Но не всех!

Как легко догадаться, чем сильнее эмоция, тем сложнее ее сублимировать. Например, испытывая очень сильное сексуальное влечение, может быть затруднительно убедить себя в том, что это такое родственное чувство. Из большой колесницы таким образом выпадают обладатели интенсивных эмоций — как раз те, кому больше всех нужен инструментарий саморегуляции.

И это не единственная проблема. Если мы придерживаемся философии недвойственности и пытаемся ликвидировать границу между субъектом и объектом, то на этом месте мы, вообще говоря, должны задать вопрос: откуда в недвойственной философии двойственность благого и неблагого? И если все наблюдаемые феномены по своей природе являются игрой ума, а ум по своей природе является чистым и ясным, то как в нем в принципе могло возникнуть что-то нечистое и недоброкачественное?

Для решения этих двух проблем внутри большой колесницы появляется дополнительное направление — колесница тантры.

Если мы обратимся снова к небу как метафоре сознания, то подход малой колесницы — сделать как-нибудь так, чтобы на небе вообще не было облаков и ничто, соответственно, его не омрачало. Таким образом проявляется чистота ума.

Подход махаяны: слишком много туч — это плохо, потому что неба за ними не видно совсем, а несколько облаков и радуга — это нормально и даже красиво, созерцать небо они не мешают.

Подход тантры: решительно все, что возникает в небе, демонстрирует величие неба, способного вмещать в себе любые феномены!

С точки зрения тантры, переживания как таковые не являются благими или неблагими, они только интерпретируются таким образом с позиции двойственного восприятия. Соответственно, освобождение от двойственности происходит не через цензуру эмоциональных переживаний, но через то, что сама эмоция интерпретируется не как личностный процесс ("я хочу"), а как прекрасное в своей мощи стихийное явление, сродни водопаду или грозе ("страсть предстала в уме"). Эмоция не подавляется здесь и не приводится к более социально приемлемой форме, а созерцается в своем натуральном виде, скорее как энергия, чем что-то содержательное. Наблюдая эмоцию таким образом, возможно не подпадать под ее власть, но одновременно и не применять насилие к ней самой. (А дальше можно пробовать извлекать из нее пользу: в конце концов, если у нас есть водопад, то почему бы не построить под ним гидроэлектростанцию?)

Для дальнейшего разговора нам понадобится понятие захваченности. Захваченность — это термин буддийской философии, который описывает состояние слияния с эмоциональным переживанием, когда мы в него полностью включены, оно тащит нас за собой, и мы не можем, соответственно, отнестись к нему критически, потому что для этого понадобилось бы с ним "разлепиться".

Терапия принятия и ответственности использует в таком смысле термин fusion, не совсем удачно переводимый на русский язык как "когнитивная спутанность". Тут, если уж оперировать физическими метафорами, происходит скорее диффузия одного в другое, эмоционального переживания в личность. Диалектико-бихевиоральная терапия примерно в том же значении использует термин "эмоциональный ум".

В эмоциях, сфокусированных на другом, как будто бы происходит нечто подобное, растворение "я" в переживании. Но важная разница в том, что в одном случае наше "я" становится как бы несущественным, и абстрагируясь от него, мы видим реальность более ясно; в другом случае "я" как раз-таки очень важно, но оно жестко соединяется с переживанием, таким образом что отпустить это переживание — все равно что перестать быть собой.

Например, любовь к ребенку как трансцендентное переживание — это "я думала, что ты вырастешь другим, но главное, чтобы тебе самому было хорошо". Любовь к ребенку как захваченность — "мой ребенок, я сама буду решать, как его воспитывать, никто лучше меня не знает, что для него полезно". Первое помогает видеть ребенка как он есть, второе сильно мешает слышать и самого ребенка, и, например, помогающих специалистов. Аналогично с перфекционизмом. Растворение себя в деятельности с концентрацией на ее продукте — трансцендентное переживание (позитивная психология могла бы назвать это состоянием потока), а перфекционизм — это концентрация на себе в деятельности: "я должен все делать идеально, если не сделаю, буду посредственностью, ужасно, если я окажусь посредственностью".

В состоянии захваченности у нас нет особого выбора, как поступать. Логику нашего поведения диктует состояние, которым мы захвачены. Например, состояние тяги при зависимости — это захваченность жаждой объекта. Если объект в этот момент находится в зоне доступа, он будет схвачен, независимо от негативных последствий. Например, в состоянии интенсивной тяги человек с алкогольной зависимостью может продать одежду своего ребенка, чтобы купить себе алкоголь. Поскольку таким образом предмет жажды получает приоритет над всеми остальными ценностями, то возникает представление о деградации личности зависимого человека — в том смысле, что утрачивается способность делать произвольные выборы в соответствии с ценностями. (Человек при этом может продолжать ощущать любовь к ребенку, но эта любовь не способна удержать его от поступков, направленных на получение алкоголя.)

Захваченность понуждает нас к действиям, ситуативно уменьшающим страдания, но создающим причины для последующих страданий. Например, если мы захвачены ненавистью к своему телу, это может понуждать нас к тому, чтобы голодать (как происходит при нервной анорексии), но физическое истощение в свою очередь приводит к тому, что наше мышление становится менее гибким, и нам становится еще сложнее поменять отношение к своему телу. Получается порочный круг. Аналогично, если мы захвачены тревогой, то тревога понуждает нас к избеганию, а избегание подпитывает тревогу (со временем нам все страшнее столкнуться с избегаемой ситуацией — неосознанно мы начинаем верить, что катастрофические последствия не наступают именно благодаря избеганию, а не потому, что ситуация в принципе не опасна). Тяга побуждает к потреблению, которое создает причины для последующего возникновения тяги, депрессия побуждает лежать на диване, ничего не делать и ни с кем не разговаривать, от чего становится еще депрессивнее, и т.д.

Отсюда возникает образ круговорота страданий — страдание толкает нас к действиям, создающим причины для новых страданий, и таким образом выходит на цикл. Конечная цель буддийской практики, формулируемая как выход из круговорота сансары, на психологическом языке могла бы звучать как прекращение порочных циклов неадаптивных поведенческих реакций, возникающих в ответ на некомфортные эмоции.

От просто сильной эмоции захваченность отличается возможностью выбирать поведение. Если мы просто испытываем сильный гнев, мы можем очень хотеть поколотить собеседника, но у нас остается возможность выбирать, пойдем мы за этим позывом или не пойдем. То есть мы сохраняем позицию наблюдателя и можем из нее в какой-то степени управлять ситуацией. Если мы захвачены гневом, то мы или вовсе не рефлексируем происходящее и просто следуем за поведенческими импульсами, или мы догадываемся, что делаем что-то не то, но не можем себя остановить.

Между нами и возникновением захваченности стоят навыки осознанности — чем они у нас лучше развиты, тем более мы устойчивы к эмоциональным переживаниям и тем более сильными им нужно быть, чтобы перехватить контроль над нашим поведением. Отсюда огромное внимание, которое в диалектико-поведенческой терапии уделяется упражнениям на осознанность — без нее корректировать неадаптивные паттерны поведения не получается, потому что где есть захваченность, там нет контроля, необходимого для изменений.

+

Итак, захваченность — это переживание, которое прописывается в наше "я" и воспринимается поэтому как интегральная часть нашей личности и нашего функционирования, каким бы мучительным оно при этом ни было. В этом качестве оно ведет себя как какой-нибудь инопланетный паразит, который, проникнув в организм, стремительно интегрируется с нервной и/или сердечно-сосудистой системой, так что извлечь его — на первый взгляд — возможно только ценой гибели пациента.

Отсюда широко распространенное явление, когда человек активно сопротивляется попыткам помочь ему в том, что вызывает страдания. Со стороны это выглядит так, что человеку, видимо, почему-то нравится страдать; на деле, страдать никому не нравится, но перспектива расстаться с интегральной частью себя выглядит не более привлекательно, чем перспектива потерять руку или ногу.

Поскольку предложения выйти из порочного цикла переживаются как атака на личность, человек в состоянии захваченности часто настаивает на том, что находиться в нем — его право. Например, в суицидальных состояниях человек может настаивать на своем праве умереть, при химической зависимости — на праве употреблять, при гомофобии и других вариантах ксенофобии — на праве ненавидеть, при трансфобии — на праве называть человека неподходящими ему местоимениями (потому что то, как я сам вижу этого человека — и есть объективная реальность его бытия).

Одновременно с этим, поскольку захваченность ощущается как необходимый элемент функционирования, образ будущего, в котором захваченности уже не будет, часто имеет катастрофическую окраску. Например, при анорексии: если я перестану контролировать свое питание и вес, во мне сразу же сделается двести килограммов. При тревожном расстройстве: если я перестану обо всем беспокоиться, меня и моих близких незамедлительно постигнут ужасные несчастья. При гомофобии: если позволить людям быть такими, какие они есть, это непременно кончится падением цивилизации и вымиранием человечества.

Парадоксально, чем более мучительным является состояние захваченности и его негативные последствия, тем сильнее человек может сопротивляться идее того, чтобы ее прекратить. В крайне выраженных случаях (бредовой симптоматики при психозе, например) увещевания теряют какую-либо эффективность, и единственным доступным вариантом помощи может оказаться принудительная фармакологическая терапия, снижающая интенсивность психических процессов до того уровня, когда человек уже может критически отнестись к тому, что с ним происходит.

Продолжая метафору с инопланетным паразитом, мы можем концентрировать внимание на нем самом и его логике функционирования. Какие средства можно применить к нему, чтобы он ослабел и отвалился?

Но можно копнуть и глубже, задав вопрос: а почему у паразита вообще есть к чему присосаться?

И тут на сцену выходит понятие привязанности к "я". Привязанность к "я" — это одна из ключевых идей буддизма; в буддийской философии она рассматривается как коренная причина всех последующих страданий. Каким образом? Если мы вернемся к образу сознания как неба, то пространство само по себе невидимо, видимы лишь облака и другие объекты в нем. Аналогично, сознание дано нам не само по себе, а через те объекты, которые в нем отражаются. Очень естественно поэтому определить себя через некоторый набор осознаваемых феноменов. Например: я — это мое тело, или мои убеждения, или мои профессиональные достижения, или мои самые близкие отношения. Я — бегунья, или я феминистка, или я мама, или я бисексуалка, и т.д. Определяя небо таким образом, мы могли бы сказать, что небо — это такая-то и такая-то конфигурация из облаков, солнца и радуги.

В чем проблема такого определения? Во-первых, оно имеет низкую терпимость к изменениям. Если в наблюдаемой феноменологии произошли изменения (например: пережила спинальную травму, больше не могу бегать), это переживается как экзистенциальная катастрофа — меня, как я себя до сих пор понимала, больше нет. Во-вторых, любые несовершенства в наблюдаемой феноменологии могут переживаться как удар по личности — мое я не ок, потому что тело несовершенно, или достижения недостаточны, или произведения неидеальны, и т.д.

С другой стороны, если мы переопределяем себя как пространство безграничных возможностей (бесконечной вариативности в бесконечных сочетаниях), где принципиально могут проявляться любые феномены, то мы освобождаемся от страха за себя. Пространство не может быть не ок, поскольку в нем самом нет ничего, что может быть улучшено или ухудшено, по той же причине его само невозможно ни повредить, ни замарать.

Когнитивно-поведенческая терапия третьей волны очень много взяла из буддийской философии и практики, но идея освобождения от привязанности к "я" остается для нее в значительной степени табуированной. Закономерно, если клиент в своей обычной жизни постоянно сталкивается с обесцениванием себя и своих переживаний, то еще и в кабинете психолога говорить ему "кажется, вам нужно меньше зацикливаться на себе" интуитивно не выглядит хорошей идеей. Но если понимать освобождение от привязанности к "я" не как обесценивание бытия человека, а как расширение границ "я" до беспредельного пространства, то это очень раскрепощающий подход, решающий проблему не только конкретного душевного страдания, но вообще предпосылок для его возникновения.

🧡

by записки игропсихолога